Когда человек уходит, обнаруживаешь массу недосказанного.

Где и когда мы познакомились с Игорем Всеволодовичем, просто не помню.

В прошлом веке. В Свердловске. Может, в Москве. Может, в толпе фэнов. Вокруг Кира Булычева всегда теснились люди. Тысячи вопросов, проектов, удивления. А в ответ улыбка, о которой рассказать трудно. Свет… Но свет, за которым чувствовалось что-то ироничное… Ни в коем случае не к собеседнику, к себе, это вернее. Будто в глубине души Кир Булычев именно с иронией относился к своей славе. И время от времени, снимая некую как бы неуместность торжественности, изливающейся из многих устремленных на него глаз, он цитировал нечто необычное…

Вот так, лет пятнадцать назад, совсем в другой стране и в другом времени Игорь изумил меня, процитировав нечто воздушное, почти стихи, но прозу, конечно, прозу. Какую-то необыкновенную прозу, его самого восхищавшую. Что-то совершенно не похожее на то, что повсеместно цитировали вокруг любители фантастики. Я долгое время считал, что услышанные слова взяты, возможно, из какого-то его очередного рассказа, или повести, или романа.

Но нет, этих слов я нигде у него не находил.

Ни Девочка с Земли, ни детективы Кира Булычева, ни обитатели Великого Гусляра не имели к процитированным им словам какого-то прямого отношения.

В журнале «Проза Сибири», который я тогда редактировал, Кир Булычев напечатал рассказ «Пришельцы не к нам», а затем повесть «Роковая свадьба». Нежное волшебство, каким-то образом сращенное с самым банальным бытом, иногда становится истинным мастерством. «Когда Удалов все прочел, он отнес бумаги из конверта Минцу, а тот сдал их президенту Академии. В конверте находились документы на выплату пенсии в швейцарских франках родителям и близким всех молодых людей, которые остались в будущем, чтобы цепь поколений человечества, вернее той части его, что обитает в Великом Гусляре, никогда не прерывалась.»

Как это хорошо, и цитата, мучившая меня, витала где-то здесь.

Интересны ведь бывают именно маленькие тонкости, а не большие преувеличения, как сказал один не очень приятный Игорю Всеволодовичу писатель.

Улыбчивый, ироничный, сияющий всеми своими чудесными морщинками, разлетающимися в улыбке, седой, внимательный, Игорь весьма одобрительно относился к тому, что я тогда писал. И всегда повторял, что единственный шанс пробиться в советскую литературу — это не писать так, как пишут советские поэты и прозаики. Многие средневековые алхимики, напоминал он, были в этом плане достаточно ограниченными типами. Нужно знать, о чем спрашиваешь, вот что важно, не раз говорил Игорь, и опять ссылался на алхимиков. Один из них, вызвав дьявола, страшно затруднился ответить на вопрос, что ему собственно нужно? И умудрился, наконец, спросить, а что там хотел сказать Аристотель своей «Энтелехией»? Понятно, Дьявол рассмеялся и исчез.

Придумай вопрос, твердил Игорь.

А я кивал, соглашался, и все никак не успевал спросить про ту мучившую меня цитату. Ведь мы с ним знали, что времени нам отпущено много. Раз Бог создал времени много, значит, хватит и нам.

Не хватило.

Вчера, разбирая книги, уронил одну из них на пол.

А поднимая, вдруг выделил странные слова, среди которых мелькнули те два, столько раз повторенные за последние пятнадцать лет. «Государыня села в первую карету с придворной дамой постарше; в другую карету вспрыгнула Мариорица, окруженная услугами молодых и старых кавалеров. Только что мелькнула ее гомеопатическая ножка, обутая в красный сафьяновый сапожок, и за княжной полезла ее подруга, озабоченная своим роброном.»

Вот оно!

Гомеопатическая ножка!

А сказано не сегодня. Даже не вчера. Сказано в 1835 году.

Глубоко убежден, что кто-то вот так же, и в 2035 году, и там, дальше, уронив на пол книгу, увидит вдруг мучившую его цитату.

Но уже из Кира Булычева.

Это и есть главное.